Спасение

И снова в мире пустота,
и ровно-ровно сердце бьётся.
Душа, как снятая с креста,
чиста – не плачет, не смеётся.
Ольга Красникова

Современный российский кинематограф постепенно заполонило «младое, незнакомое» кочевое племя: Пётр Буслов обретает «Родину» на Гоа, Роман Волобуев снимает Морру и иже с ней во Франции, а Вырыпаев, как старик Хоттабыч, на нековре, но самолёте переносит свою и без того интровертированную «беспокойную Анну» в гималайские пейзажи Ладакха. Дауншифтинг полного метра? Кто и в какие странноприимные края отправится дальше искать «для вдохновения ключи»? Поживём – увидим.

Впрочем, сейчас речь не об этом, а о самой меланхоличной картине самого авангардного российского режиссёра, которая, будь она книгой, начиналась бы с фразы: "Жил-был Иван Вырыпаев, слыл знатоком модерна и «Танца Дели», а потом вдруг остановился, задумался и станцевал менуэт под названием «Спасение»". 25-летняя же польская монахиня, по долгу служения церкви заброшенная на «Малый Тибет», впервые осознаёт, что ни о танцах, ни о песнях, ни о музыке (и не только группы «U2») ничего не знает и в помине. Тело Анны гнетёт вовсе не высота в 4000 тысячи метров над уровнем моря – это душа её от приближения горнего мира трепещет в сомнениях. Путешествуя по окрестностям, девушка беседует с первыми встречными, и из их слов в неё проникает такой оглушительный хаос, что делает непостижимое для её понимания окружающее пространство ещё загадочнее.

Лишённый фирменной экспрессии, авторский стиль Вырыпаева всё же узнаваем. В первую очередь, благодаря парадоксальности мысли (диалог о человеке-пылесосе) и картинки (монахиня, расхаживающая по улицам в подряснике, шапке бини, бутсах и с рюкзаком за плечами, или, простите, непосредственно в кадре справляющая нужду на унитазе); во вторую – традиционному сквозному говорению персонажей.

«Спасение» – это дежурная попытка размышлений вслух о вере, которые отечественные режиссёры почему-то предпочитают вкладывать в уста иностранных её носителей (вспомним для примера фильм «Иерей-сан. Исповедь самурая»). Вроде бы в чужой монастырь со своим уставом не ходят, но наведываться в собственный, видимо, всё-таки страшнее. И Вырыпаев ничтоже сумняшеся отправляет польскую католичку в «последнюю цитадель» буддизма. Неформальное знакомство с официальным адептом веры не под гулкими сводами храма расширяет границы повествования и в то же время меняет его тональность. Невольно склоняешься к мнению о религиозной клаустрофобии автора, об отказе взяться за рассказ изнутри, ибо тема сама по себе обязывает, лишая повода для вольного обращения с ней, не позволяя опускать планку ниже допустимого и, безусловно, требуя знания материала.

Попытка изумительно красива – этого у неё не отнять. Благодаря оператору Андрею Найдёнову отдельные сцены напоминают полотна то Рембрандта, то Сальвадора Дали; на экране превалируют эффектные ракурсы и цветовые сочетания: «пыльное» синее и приглушённо-жёлтое, хрестоматийное красное и чёрное, чёрное и белое. Благодаря Полине Гришиной, чьи юные годы прошли в монастыре, кинолента обрела одухотворённое, не обезображенное чрезмерными интеллигентностью и оправой очков лицо.

Но ни живописность, ни фактурность идею не вытянули, она осталась холодной, отстранённой и безжизненной, будто Снежная Королева в сказке Андерсена или певица Йенни Линд – в его судьбе. Поэзия формы зияет провалами содержания. Картина, призванная было спеть гимн духовности, растворяется в туманной дымке гор и благовоний местных храмов и многоцветным колесом-мандалой катится по чистым землям будд прочь от славянского менталитета. Спасают ли обстоятельства Анну? Скорее, топят, как слепого котёнка. Спасает ли она себя, свою веру? Больше похоже на то, что прячется и прячет в укромном уголке.

Два тату, сделанных Полиной Гришиной в знак протеста после ухода из монастыря, как и творческий акт героини фильма «Авриль» Жеральда Юсташа-Матьё, увенчали отстаивание обеими девушками своего места в жизни вне церкви куда чистосердечнее, чем финал «Спасения» – утверждение Анны в правильности выбранного ею пути. Даже внедрение в сюжет НЛО не придало вырыпаевской пустоте ни эйфории, ни келейной суггестивной силы, не превратило её в таковую, что «при мысли о ней видишь вдруг как бы свет ниоткуда». Попытка выглядит заправской софистикой, от неё не дрожат струи «непостижного света». Хотя, возможно, как и в вопросе с наполовину полным или пустым сосудом всё упирается в то, каким/какой его/её узрели именно Вы.

О, есть неповторимые слова,
кто их сказал – истратил слишком много.
Неистощима только синева
небесная и милосердье Бога.
(Анна Ахматова)