Молочные зубы / Babyteeth

Девочка и мальчик, балладная песнь

Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень.
Не столь различны меж собой.
Сперва взаимной разнотой
Они друг другу были скучны,
Потом понравились, Потом
Съезжались каждый день верхом
И вскоре стали неразлучны.

При очевидной предсказуемости сюжета, совершенно не предсказуемое повествование. Что причиной? Австралия? Женское кино от дамы-режиссёра? Драматизм истории? Чувство пьянящей магии любви? Избранник, немытый, нечёсаный? Протест против родительской деспотии? Мир, где перед зрителем — папа, мама я — счастливая семья? И да, и нет. Интерес представляет пробуждение Миллы. Гусеница превращающаяся в бабочку. Оперяющаяся. Переход от установок и правил принятого резок, пугающ для родителей. Но это новая реальность. И к ней необходимо привыкать. Моисей, незнакомец, в их солнечную систему непрошеным вторжением обрушившийся. Трио под одной крышей превращается в квартет. Оркестр? Музыка? Гармония? Мелодия? Каждый «инструмент» звучит по своему. Тут и скрипка, и пианино женским началом и мужчины, настройщиками на все лады.

Ассоль и Грин? Маша и Дубровский? Онегин и Татьяна? Ромео и Джульетта? Да-да-да! «Молочные зубы» — это взросление. Девочка и мальчик голосами мира.

Два тинейджера, ОНА и ОН столкновением в знакомстве. На перроне. Когда в школьной форме, с увесистым рюкзаком знаний, набитом книжками и тетрадями за спиной, Милла встречает единственного и дорогого. Самого-самого. Нужного-нужного. Пирата. Его. Чистенькая, умытая и причёсанная девочка в отутюженной юбочке, в сиреневом пиджачке, в белых гольфах, послушная паинька, с совершенно стеклянными глазами от однообразия рутины вчера-позавчера, сегодня обрела судьбу. Именно в этом пролог рассказа. Именно в этом завязка повествования. Здесь, начало начал притягательного. А ОН — оборвыш. А ОН — от тату почти синий. Битый, драный. Словно пёс подзаборный. Шалавный, разбитной парень. Социальное дно? Почти. Но разве не слепа любовь? Разве не игрива? Не насмешлива над своими избранниками? О, да…

… он, словно кошка, прыгнул прямо с ветки
И девочке дорогу преградил.

Она пред ним в нарядном платье белом
Стояла на весеннем ветерке
С коричневым клеенчатым портфелем
И маленькой чернильницей в руке.

Сейчас мелькнут разбросанные книжки -
Не зря ж его боятся, как огня…
И вдруг она сказала: — Там мальчишки…
Ты проводи, пожалуйста, меня…

И он, от изумления немея,
Совсем забыв, насколько страшен он,
Шагнул вперед и замер перед нею,
Ее наивной смелостью сражен.

И вот уже Моисей входит в дом этих обеспеченных, этих «правильных», достатком накормленным. Ну, чучело же, чучело! Ну, страх же Божий, страх! А ЕЙ — нравится. А ЕЙ — по сердцу. И что поделаешь? Ничего не поделаешь… Смириться? Принять? Отец и мать в некоем раздрае прибывают… Постепенно проступает и внутреннее семейное убранство дома — мать, отец, — Анна, Генри. Что есть они, что есть в них.

Честно говоря для меня была совершенно непонятна тема с обречённостью-болезнью выносимая тут едва ли не с самого пролога картины. Всё имеющееся в кадре я принял за ребячества двух шалунов. Стрижку — протестом-манифестом нимфетки, лысую голову — девственным газоном для новой поросли. Оказывается, нет. Всё ни так. Всё гораздо глубже. Всё иначе. Лишь ближе к окончанию картины стала проясняться причина таблеточной зависимости одного, уколы морфина, другого. Впрочем, я не в накладе.

Проникновенный, трогательный фильм. Венцом картины, последние кадры, едва ли не философского откровения. Не стало ЕЁ, не стало ИХ двоих. И лишь ОКЕАН ВЕЧНОСТИ всё так же накатывает на берег волны. Одну за одной, одну за одной